Уважаемые коллеги, представляем вам статью Ольги Никоновой «Севрюжина с хреном» вместо «конституции»: от дихотомической модели к «понимающей» историографии позднего социализма[1]
Охарактеризовать историографию последнего десятилетия социализма, выделив актуальные методологические подходы к завершающему этапу государственного социализма в СССР, оказалось весьма непросто. На одну из трудностей указал Евгений Добренко, отметивший, что в научном дискурсе «… брежневской эпохи просто как будто никогда не существовало…»[2]. Это наблюдение, сделанное в 2006 г., можно с незначительными поправками перенести в сегодняшний день и экстраполировать вывод ученого и на научную литературу о событиях 1985-1991 гг. которая с точки зрения методологии имеет один существенный изъян — «включенность» автора в исследуемые события. Как заметил Б.М. Витенберг, «истории перестройки еще очень нескоро суждено стать полноправной научной дисциплиной, со всеми ее непременными атрибутами — обширной историографией, разными научными направлениями, конференциями, семинарами, сборниками статей по “проблемам источниковедения” и т.д., и т.п. А все потому, что, как ни крути, все мы, кому довелось пережить в СССР эти необыкновенные годы, не только свидетели, но в какой- то мере и участники связанных с нею событий… Как и в любой хорошей пьесе, у каждого “действующего лица” — своя правда»[3]. Даже если принять во внимание, что в гуманитарных науках вопрос об аксиологичности производимого знания является предметом оживленных дискуссий, уровень субъективности в оценках истории позднего социализма заставляет историографов делать выводы о сильной политизированности научного ландшафта[4]. Проблемным «точкам» историографии, а также основным исследовательским моделям, в рамках которых сегодня происходит интерпретация завершающего этапа социализма, и будет посвящено данное историографическое эссе.
«Застой» vs перестройка, социализм vs капитализм: дихотомическая
модель и пределы ее использования
Последнее десятилетие социализма (1982-1991 гг.) хронологически охватывает период, складывающийся, согласно российской историографической традиции, из двух разных исторических «отрезков» — «застоя» и «перестройки». Метафоры, одна из которых была актуализирована[5], а вторая возникла в разгар «революционного» преобразования советского общества во второй половине 1980-х гг., перекочевали из официального дискурса в научный. Динамичная «перестройка» должна была подчеркивать кризисное состояние «сонного» советского общества брежневской эпохи. Тем самым с помощью языка эпохи в научную интерпретацию был заложен дихотомический шаблон анализа позднего социализма. Важнейшими вехами в этой интерпретационной модели были 1985 и 1991 годы, которые отграничивали начало и окончание активного реформирования советского общества в контексте социалистической парадигмы. Оно завершилось, вопрекиожиданиям, не желанной модернизацией системы, а распадом СССР и вступлением в эру капитализма. Таким образом, к противопоставлению «застоя» и «перестройки» добавилась также оппозиция социализма и капитализма, которая стала для многих гуманитариев основной референциальной рамкой в процессе научной рефлексии.
Дихотомическая модель анализа позднего социализма, на наш взгляд, является одним из ключевых проблемных мест историографического ландшафта. Как продукт публицистических споров 1990-х гг. она давно устарела. В целом ряде научных изданий «малая» дихотомия «застой» -«перестройка» (веха 1985 г.), по сути, опровергается самой структурой изложения. Так как понять причины и динамику развития перестройки невозможно в отрыве от анализа предыдущего периода, в работах А.Б. Безбородова, Н.В. Елисеевой, В.А. Шестакова, Р.Г. Кирсанова и др. присутствуют обширные вводные части, посвященные тенденциям доперестроечного периода, выходят работы, специально посвященные предыстории перестройки[6]. В учебнике для вузов «Новейшая история Отечества. XX век» (том 2) под редакцией А.Ф. Киселева и Э.М. Щагина, вышедшем в 1998 г., вообще не используется понятие «застой», а события перестройки рассматриваются в главе «Кризис и распад СССР»[7].
Веха 1991 г. еще в меньшей степени способствует «нормализации» научной рефлексии по теме. «Из всех российских “проклятых” вопросов XX века, — пишет американский историк Стивен Коэн, — один продолжает терзать нацию и в XXI веке: Почему погиб Советский Союз, или, как иногда называют его националисты, “Великая Россия”?»[8]. Этот «вопрос вопросов», как образно обозначает его Коэн, породил цепочку других: Насколько фатальными для социализма были кризисные явления брежневского периода? Обладал ли социализм потенциалом внутрисистемного обновления или его возможности оказались исчерпанными к концу 1970-х гг.? Является ли социализм жизнеспособной политико-экономической моделью или события в СССР свидетельствуют о неизбежности возврата в лоно капитализма? Был ли СССР социалистическим государством? Что такое перестройка — неудачная попытка спасти социалистическую идею или предательство эпигонов марксизма-ленинизма? И самый главный вопрос, который можно сформулировать в духе Маяковского: социализм — это хорошо, или это плохо?
Ответы на эти вопросы, как правило, выстраиваются в рамках субъективной приверженности автора одной из главных идейных парадигм XX столетия — консервативной, либеральной или марксистской. Немалую роль при этом играет отмеченный Коэном «ретроспективный детерминизм» — анализ позднего социализма из перспективы свершившегося факта распада СССР. Одних («либералов») он приводит к констатации неизбежности краха советской системы, к тому же когда-то уже предсказанного сторонниками тоталитарной концепции. Других («консерваторов», «сторонников евразийского пути») заставляет обращаться к теории «заговора» при объяснении причин «смерти» социализма[9]. По мнению историографов А.Т. Тертышного и А.В. Трофимова, «мейнстримом» российской исторической науки до недавнего времени был либеральный дискурс. Правда, он пережил некоторую трансформацию, превратившись из безжалостного «целителя травм», нанесенных «тоталитарной ложью», каким он был в 1990-е гг., в «смягченный» и «смикшированный» либерализм «второй волны» рубежа веков[10].
Однако и среди приверженцев альтернативных идеологий есть крупные исследователи проблем позднего социализма. Их исторические интерпретации также напрямую увязаны с политическими взглядами исследователя. Наглядной иллюстрацией этого можно считать монографию А.В. Шубина «Золотая осень или период застоя.
СССР в 1975-1985 гг.». Основательность исследования политической истории позднего СССР сочетается с четко выраженной политической позицией[11]. Полемизируя с учеными, придерживающимися либеральных взглядов, Шубин утверждает, что при оценке советской социально-экономической системы и причин ее кризиса необходимо отказаться от европо- или американоцентризма: «Что представляло из себя общество 70-х гг.? По одной версии — собрание всех социальных болезней, которые только можно придумать. По другой — эпоху процветания, о которой теперь можно только мечтать. Каждая из этих версий — миф. А каждый миф — это часть правды. СССР в 70-е гг. действительно достиг значительных успехов в обеспечении нужд населения. Но чтобы оценить эти успехи, нужно сравнивать их не с ведущими обществами того времени (США и Западная Европа), а с Третьим миром»[12]. По мнению российского историка, Советский Союз был среднеразвитой страной, централизованным индустриальным обществом, которое в последнее десятилетие перед перестройкой отличалось стабильной структурой и крайне медленным, но не прекращающимся развитием. Так как это общество не отвечало критериям социализма, разработанным в трудах теоретиков этого направления в XIX-XX вв„ то его нельзя называть социалистическим. Однако функционирование в СССР социального государства не вызывает сомнений.
«Вопрос вопросов» породил и еще одно интересное явление в историографии позднего социализма. Так, например, она складывается в обход традиционных путей формирования научного ландшафта. Обобщающие работы и учебники, обычно завершающие определенный этап накопления эмпирических данных, мощными «бастионами» возвышаются среди территории, малообжитой локальными исследованиями, трудами в формате кейс-стади или научными статьями. Отчасти это действительно можно объяснить стремлением бросить широкий ретроспективный взгляд на ключевое событие новейшей советской/российской истории, которое радикальным образом изменило судьбы миллионов людей. С другой стороны, популяризаторский и дидактический характер многих изданий говорит о том, что эта работа выполнялась по заказу. Потребность в систематизированном и приемлемом для образовательных учреждений варианте изложения недавнего прошлого РФ опередила научную мысль, что типично для переломных революционных эпох. Аналогичные процессы можно было наблюдать в конце 1920-х — 1930-е гг„ когда создавались первые советские учебники.
Политическая история и модернизационная теория
Архитектоника историографического ландшафта последнего десятилетия социализма показывает преобладание работ, написанных в духе классической политической истории и основанных на проверенном веками позитивистском подходе. Так, отмечая монографию В.В. Согрина как первую попытку профессионального анализа недавнего прошлого, А.С. Барсенков относит к ее достоинствам то, что «впервые в систематизированном виде были изложены наиболее важные события затрагиваемого автором периода»[17]. С одной стороны, такие работы являются неотъемлемой частью историографической и дидактической литературы, так как представляют собой добротное изложение фактов в систематизированном виде, с другой — заводят научную рефлексию в тупик «многофакторного подхода». Так, например, А.Т. Тертышный и А.В. Трофимов указывают, что, рассматривая причины и последствия распада СССР, исследователи разработали не менее шести основных концепций: 1) о наличии в системе советского социализма определенных «трещин», слабостей и проблем; 2) о складывающемся в недрах самой системы широком недовольстве народа, направленном против нее; 3) о факторах внешнего воздействия; 4) о контрреволюции, совершенной классом бюрократии; 5) о «недостаточной демократии» и «сверхцентрализации» советской системы; 6) о решающей роли «фактора Горбачева и Ельцина»[18]. Но ни одна из этих концепций не объясняет тот феномен, который А. Юрчак сделал лейтмотивом своей монографии о последнем советском поколении: почему же СССР накануне своего краха казался вечным и почему этот крах стал таким неожиданным. О том же писал и Е. Гайдар в своей книге «Гибель империи», ссылаясь на мнение западных экспертов, анализировавших ситуацию в СССР 1980-х гг.: «…советская экономическая и социально-политическая система утратила динамизм, неэффективна, но стабильна»[19].
В первой половине 2000-х гг. многим российским исследователям казалось, что адекватно описать процессы позднего социализма можно в рамках модернизационной теории[20]. В некоторой степени концепция модернизации, активно используемая российскими исследователями, выполняет те же функции, которые в западноевропейской и американской историографии взяла на себя теория трансформации, разработанная для анализа процессов в странах бывшего «социалистического лагеря»[21], или концепт «переходного периода» С. Хантингтона[22].
Сторонники модернизационной теории исходят из традиционных для этой парадигмы представлений о линейно-стадиальном развитии мирового исторического процесса и признания исторического прогресса. Они указывают на неизбежность «модернизационных рывков», обусловленных различными внутренними и внешними факторами[23]. Не все приверженцы модернизационной теории являются либералами, как это утверждают A.T. Тертышный и А.В. Трофимов, и рассматривают модернизационный рывок 1980-х — 1990-х гг. как прыжок из социализма в капитализм. Некоторые из них являются сторонниками модернизационной теории, учитывающей социокультурное своеобразие модернизирующихся обществ и не абсолютизирующей западноевропейские образцы модернизации. Так, А.В. Шубин, например, оперирует концепцией постиндустриального общества, отрицая неизбежность вестернизации.
В контексте модернизационной теории важную роль играет тезис о системном кризисе, в котором на рубеже 1970-х — 1980-х гг. оказался СССР[24]: его экономический и духовный потенциал был исчерпан, привлекательность социалистической идеи потускнела, советская супердержава с трудом выдерживала конкуренцию в различных сферах со странами капиталистической Европы и своим главным «противником» — Соединенными Штатами Америки. Проявляя единодушие в вопросе признания кризиса, сторонники модернизационного подхода по-разному трактуют вопрос о причинах кризиса и факторах, спровоцировавших/ускоривших его наступление. Одним из характерных признаков работ «модернизаторов» можно считать, пожалуй, их экономический детерминизм. В классической политической истории для доказательства кризиса советской экономики достаточным оказывается перечисление фактов ухудшения макроэкономических показателей развития страны. Пробуксовывание экономических реформ в 1960-е и 1970-е гг. объясняется консервативной позицией политической элиты, ее приверженностью экстенсивному варианту развития[25] [26]. В.А. Шестаков в доказательство нарастания кризисных явлений приводит такие аргументы, как упущенная научно-техническая революция, снижение темпов экономического роста, структурные диспропорции в экономике, возникавшие за счет гипертрофирования «старых» и сырьевых отраслей промышленности, чрезмерного развития военно-промышленного комплекса. Е.Т. Гайдар указывал на системные особенности экономики социализма, которые стали проявлять себя на рубеже 1970-х — 1980-х гг.: трудности при осуществлении политики перераспределения ресурсов из сельского хозяйства в промышленность, непреодолимые барьеры в виде дефицита рабочей силы при реализации типичных для планового хозяйства крупных проектов, низкая мотивация труда и связанное с этим падение трудовой дисциплины и другие факторы нарастающей неэффективности советского народного хозяйства[27].
Некоторые исследователи, такие как С. Коткин и А.В. Шубин, рассматривают кризис в контексте смены индустриального общества постиндустриальным. С. Коткин описывает историю конца СССР как историю конца индустриальной эпохи[28]. Нефтяной кризис 1970-х гг., стимулировавший свертывание отраслей традиционной индустрии на Западе, имел в Советском Союзе противоположные последствия — он пролонгировал и оттянул агонию, которая пришлась на 1980-е гг., когда закончились нефтедоллары. По мнению А.В. Шубина, в 1930-1960-е гг. в СССР была решена проблема перехода к индустриальному обществу, а процесс перехода на новую ступень развития затормозился из-за потери «целеполагания» и стимулов к развитию, то есть «социально-экономический кризис был спровоцирован как раз той самой политикой стабилизации, которую Брежнев считал своим достижением»[29].
С точки зрения сторонников теории модернизации, совершенно логичной является трактовка экономической составляющей перестройки как классической российско-советской модели модернизации «сверху», которая потерпела фиаско в тот момент, когда она вышла за рамки социализма и попыталась механистически объединить плановую централизованную экономику с рыночными отношениями. Таким образом истолковывается перестройка, например, в монографии В.В. Согрина «Политическая история современной России. 1985-1994. От Горбачева до Ельцина»[30].
Рассматривая процессы, происходившие в позднем СССР на макроуровне, модернизационная теория не принесла сколько-нибудь новых результатов в интерпретации советского общества. Однако этот подход все же позволил уйти от обсуждения некоторых методологически малопродуктивных вопросов — например, спора вокруг определения брежневского периода как времени кризиса социализма или его «золотого века».
Элитология и скрытые механизмы разрушения государственного социализма
В рамках комплексных работ, к которым относятся монографии и учебные пособия А.В. Шубина, Р.Г. Пихои, А.Б. Безбородова, В.А. Шестакова и др., нашли отражение и другие аспекты, демонстрирующие кризисные явления в СССР эпохи позднего социализма. Так, наряду с экономикой, А.В. Шубин подробно анализирует внешнеполитический контекст кризисных явлений, экологические и социальные проблемы, деформационные процессы в системе политического и государственного управления и крах идеологической монополии. Большинство авторов справедливо указывает на то, что экономический и политический кризис советского общества не делал его крушение неизбежным. Возможно, более опасными для государственного социализма оказались духовные сдвиги и изменения, произошедшие в годы брежневского правления. В связи с этим, несомненно, вызывает интерес блок исследований, демонстрирующих изменения в недрах политической элиты СССР, и труды, изучающие рост социальной напряженности, народного недовольства и оппозиционных настроений в широких слоях советского общества.
Одним из рано сформировавшихся направлений в этой области является российская элитология, которая продолжает традицию, заложенную еще в конце 1950-х гг. М. Джиласом и подхваченную в 1970-е гг. М. Вселенским. Можно справедливо заметить, что изучение советской и российской элит является полем междисциплинарных исследований (в первую очередь, социологических и политических). В то же время аналитические обзоры по современной российской элитологии отмечают ее исторический подход к предмету[31]. Важные наблюдения за процессами трансформации советской политической элиты в эпоху позднего социализма сделаны и историками, и социологами. Р.Г. Пихоя в своих работах подробно рассматривает взаимоотношения внутри политической элиты, негативное влияние геронтократии на эффективность функционирования политической системы, формирование групп «молодых» и «стариков» внутри Политбюро, их сосуществование и конфликты, временами переходившие в противоборство[32]. Известный российский специалист по элитам, социолог О.В. Крыштановская также отмечает поколенческий фактор как одну из причин кризиса и начала преобразований: «Революционные изменения российского общества 80-90-х годов начались тогда, когда во властных отношениях вполне сформировался конфликт между поколениями “старых” (70-80 лет) и “молодых” (45-60 лет) политиков: первые не желали уходить с насиженных мест, а вторые чувствовали себя “перестарками”, от которых уплывает власть. После избрания генеральным секретарем ЦК КПСС М. Горбачева, “молодая” номенклатура получила шанс изменить ситуацию и всячески способствовала реформам»[33]. Выводы О.В. Крыштановской в своей основе перекликаются с выводами зарубежных исследователей проблемы[34]. За последнее десятилетие исследовательское поле, связанное с политической элитой СССР — России и номенклатурой, активно разрабатывается на региональном уровне[35].
Рассмотрение вопроса о кризисе государственного социализма через призму теории элит сближает политологов, социологов и историков, занимающихся этой проблемой на почве признания эпистемологического потенциала тоталитарной парадигмы. В исторических трудах последних лет можно встретить использование термина партия-государство[36] и многочисленные сюжеты, демонстрирующие значимость процессов, происходивших в советской но- менклатуре/партбюрократии/советской бюрократии/партийной элите/партийной олигархии для вхождения советского общества в кризис и последующего крушения всей системы[37]. Как отмечает В.А. Шестаков, «партийная номенклатура стала тем “троянским конем”, который разрушил изнутри советскую систему. К началу 1980-х гг. ее интересы, бывшие реальными двигателями эволюции системы, источником ее планов и программ развития, окончательно разошлись с официально провозглашаемым курсом социально-экономического развития и декларируемыми коммунистическими ценностями»[38]. Интересно, что в вопросе о признании важности перемен, происходивших в политической элите СССР в преддверии перестройки, сторонники различных идеологических парадигм проявляют удивительное единодушие[39].
В пространстве элитологии перестройка органично встраивается в концепцию «революции элит», согласно которой это пятилетие было временем приведения в соответствие фактического (превращение номенклатуры в класс собственников) состояния и юридического статуса нового политического класса СССР — России[40].
Многочисленность работ, исследующих механизмы функционирования и дисфункций советской политической элиты в эпоху Брежнева и перестройки, контрастирует с единичными фактами изучения социального недовольства и протеста в последнее десятилетие социализма. Речь идет, конечно, не об исследовательском поле, обнимающем проблемы диссидентства и диссидентского движения[41]. Эта проблематика представлена в историографии достаточно объемно, хотя оценки места, роли и функций диссидентов в советской системе вызывают споры среди историков. В гораздо меньшей степени исследована тема социальной напряженности и «народного» сопротивления в эпоху позднего социализма. Лидером в этой области является В.А. Козлов, которому удалось в своих работах объединить богатый эмпирический материал с теоретической рефлексией. Оперируя широким понятием конфликта Р. Дарендорфа, Козлов подчеркивает специфику советских рамок социального конфликта, в которых атомизированное «население» противостояло не четко организованному государству, а более размытой и одновременно всеобъемлющей «власти». Для описания типа противостояния историк, чтобы провести грань между диссидентским и правозащитным движением и «простонародным недовольством», вводит применяемое обычно для дореволюционного периода понятие «крамола». Оценивая хулиганство, бунты, столкновения с милицией и прочие проявления недовольства, В. Козлов отмечает, что «простонародная критика режима… гораздо более адекватно отражала традиционные паттерны российской антивластной оппозиционности, именно эти косноязычные, смутные и эклектические, эгалитаристские и патриархальные идеи сыграли в крушении “советского коммунизма”, может быть, не меньшую, если не большую роль, чем интеллектуализм диссидентов… »[42].
Социалистический полиморфизм, или Что скрывается за фасадом авторитетного дискурса
В последнее десятилетие в российской и зарубежной историографии появились книги, которые рождают надежды на начало нового этапа в осмыслении позднего социализма. Речь идет о попытках понять завершающий этап существования советского общества с точки зрения его важных внутренних трансформаций, исподволь изменивших его базовые характеристики и ставших причиной стремительного краха системы. Отчасти дискуссии вокруг вопроса о «перерождении» пересекаются с проблемным полем, сложившимся несколько лет тому назад вокруг феномена «советскости». Так, российские авторы В.А. Шестаков и А.Б. Безбородов считают, что «к началу 1980-х годов от социалистического “базиса” осталась лишь внешняя оболочка. Признаки “мутации” наблюдались в экономической (бюрократический рынок и теневая экономика), политической (иллюзия народовластия и превращение номенклатуры в “правящий класс”), социальной и духовной сферах (исчезновение социальных преимуществ социализма, многообразие общественных интересов, развитие инакомыслия и др.)»[43].
Оживленное обсуждение в научной среде вызвала книга А. Юрчака о последнем поколении социализма, которая первоначально вышла на английском, а затем на русском языках[44]. Американский исследователь представляет взгляд социального антрополога на СССР эпохи позднего социализма[45], пополняя «копилку» междисциплинарных исследований советского общества. От традиционной исторической литературы его подход отличает взгляд, сфокусированный на способе коммуникации, выработки и передачи знаний в СССР, а также советских социальных практиках. С точки зрения А. Юрчака, все предшествующие объяснительные модели указывают лишь на условия, в которых произошло крушение Советского Союза, не вскрывая причин этого глобального и неожиданного события. Использование дихотомической модели и «бинарных оппозиций» (подавление — сопротивление, культура — контркультура и др.) для описания советского общества, что активно практикуется как в зарубежной, так и в российской научной литературе, не только затемняет, но и искажает картину позднего социализма. При таком подходе «упускается из виду тот парадоксальный факт, что для огромного числа советских граждан многие из фундаментальных ценностей, идеалов и реальностей социалистической жизни (равенство, чувство общности, альтруизм, дружба, этические отношения, безопасность, образование, работа, творчество, забота о будущем и др.) были действительно важны, несмотря на то, что в повседневной жизни определенные нормы и правила официальной идеологии социалистического государства были привычно искажены, переинтерпретированы и фактически отменены»[46].
Юрчак акцентирует внимание на тех явлениях, которые уже давно волнуют участников дискуссии о «советскости»: на множественности смыслов, пересекающихся с официальной партийной идеологией, проникающих в нее и расположенных вне «утвержденных» сверху значений; на множественности социальных практик, формировавшихся внутри, рядом и вовне, одобренных государством; на способах присвоения и освоения официального
дискурса и разрешенных поведенческих кодов, которые А. Людтке описывает при помощи концепта «собственного смысла» (Eigen-Sinn). Свою интерпретационную модель А. Юрчак выводит из парадокса Лефорта. «Будучи продуктом Нового времени, — пишет Е. Добренко, — советский социализм несет в себе ключевые его противоречия, а современный идеологический дискурс, основанный на утопических идеалах Просвещения, получает легитимность из воображаемой позиции, которая является внешней к нему, но, когда эта воображаемая внешняя позиция оказывается под вопросом или разрушается, наступает кризис идентичности… Собственно, настоящий сюжет этой книги — драма борьбы советского социализма с неминуемым самораспадом»[47]. Внутренняя трансформация знания о системе привела к тому, что «воспринимая систему бесконечной, тем не менее, индивиды были готовы к перестройке, так как уже давно не жили системой…»[48].
Другая работа, вызвавшая оживленный интерес научного сообщества, пришла также из культурной антропологии. Это монография Н. Рис о «разговорах перестройки». Если А. Юрчак сфокусировал свое внимание на механизмах появления нового, не оппозиционного и не конформистского знания, то Рис направила оптику исследователя на язык как систему, отражающую устойчивые представления о взаимоотношениях «власти и общества». Необычный для историка подход приносит результаты, которые в исторических трудах встречаются в форме простых констатаций. Так, негативное отношение россиян к Горбачеву интерпретируется через характерные для русской/советской политической культуры стереотипы восприятия власти. «Если западные слушатели восхищались горбачевским умом и рационализмом, — пишет Рис, — то у соотечественников, уставших от его многочасовых разглагольствований, выработалась совершенно другая реакция… И это была не просто реакция на конкретную личность. Именно такая сцепка “дидактизма” властей, с одной стороны, и скептической реакции народа на него, с другой, составляла одну из тех черт российского (советского) общества, без трансформирования которых перестройка не могла состояться»[49]. С помощью своего метода исследовательница открыла в языке те глубинные структуры сознания и поведения, которые, как ей кажется, позволили объяснить причины неудавшейся «революции» перестройки: «Хотя российское общество сделалось гораздо более открытым и радикально трансформировалось, во многом оно — все то же общество, что было при и даже до советской власти»[50].
Признавая тот факт, что обе книги написаны для западного, а не для советско-российского читателя, и потому некоторые их выводы кажутся российскому историку объяснением того, «что и так понятно», их несомненным достоинством является попытка взглянуть на последнее десятилетие социализма с помощью методологически нового, теоретически обоснованного подхода. Взгляд исследователей обращен на поиск неочевидного в явном, глубокого в лежащем на поверхности. И исходя из этого, они приходят к выводам, которые в последние годы сделали российские социологи благодаря масштабному проекту Левада-Центра о человеке советском, прочно живущем в современных россиянах. Человеке, который не жалеет об утрате официальной социалистической идеологии, потому что общество уже давно пребывает в процессе «всеохватывающей деидеологизации»[51]. «Отчуждение» «массового» российского человека от государства, от власти, от политики, которое сформировалось в условиях позднего социализма, оказалось воспроизведенным в условиях перестройки и постперестроечного периода на новом уровне. И как советскому человеку А. Юрчака кажется неприличным осуждать комсомольского активиста или идти в диссиденты, так и российскому человеку Ю. Левады хочется скорее «севрюжины с хреном», чем «конституции»[52].
На пороге новых открытий
Признаки намечающегося историографического рывка в анализе и интерпретации эпохи позднего социализма необходимо связывать не только с крупными работами междисциплинарного характера, представляющими прежде всего антропологический взгляд на советское общество. Переход от «рассказывающей» к «понимающей»[53] историографии обозначился в стремительно расширяющемся поле «малых» научных трудов — научных статьях и научной эссеистике. Изучение тематики научных статей последних лет исторических, антропологических и литературно-философских журналов в России и за рубежом позволяет сказать, что сформировался круг исследователей, вплотную подошедших к рубежу 1970-х — 1980-х гг. Исследования К. Келли о советской школьной повседневности, И. Орлова о туризме в СССР, Эл. Боренстин о гендерных стереотипах периода перестройки, А. и Т. Портновых о брежневском Днепропетровске[54], X. Пилкингтон о поколении наркотиков и др. обозначают перенастройку исследовательского инструментария — переход к изучению различных аспектов и фрагментов советской действительности, с помощью которых, как с помощью лупы, можно рассмотреть и реконструировать в деталях особенности функционирования общества «развитого социализма». Новые перспективы «понимающей» историографии открывают также труды, написанные в рамках отдельных «отраслей» исторической науки или смежных с ней дисциплин, в которых нашла отражение и эпоха позднего социализма. Здесь можно упомянуть и историю города с фундаментальными монографиями Т. Бона о Минске, Т. Тер-Минасяна о Ереване и С. Жука о Днепропетровске[55], историческую биографику, рассматривающую эпоху через призму биографий ее политических лидеров в трудах Т. Колтона о Ельцине, Л. Млечина о Горбачеве и Ельцине и др.[56] Накопление знаний о последнем десятилетии социализма рождает надежды на формирование методологически диверсифицированного и эмпирически богатого историографического пространства вокруг проблем изучения позднего советского общества.
[1] Выходные данные статьи: Никонова О. «Севрюжина с хреном» вместо «конституции»: от дихотомической модели к «понимающей» историографии позднего социализма. // Последнее десятилетия социализма: Трансформационные процессы в ГДР и в Советском Союзе (1985 – 1989/91): сб. ст. М.: Новый хронограф, 2016. C. 19-37.
[2] Добренко Евгений, Yurchak Alexei. Everything was forever, until it was no more: the last soviet generation. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2005. — 331 p. // Новое литературное обозрение. 2006. № 82. Режим доступа: http://magazines.russ.ru:81/nlo/ 2006/82/kn39.html (последнее обращение 23.04.2015).
[3] Витенберг Б.М. От беззаветного людоедства к не менее беззаветному либерализму (заметки на полях книг о перестройке) // НЛО. 2007. № 84. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nlo/2007/84/vi33-pr.html (последнее обращение 23.04.2015).
[4] Политизированность историографии проблем завершающего этапа брежневской эпохи, перестройки и современного этапа российской истории отмечена в имеющихся историографических обзорах. См., например: Барсенков А.С. Введение в современную российскую историю 1985-1991 гг.: Курс лекций. М., 2002. С. 12; Габрусевич С.А.
Советское государство и общество (1964-1985 гг.) // Современная российская историографии. Под ред. В.И. Меньковского. Ч. 1. Минск, 2009. С 270-281.
[5] Понятиие «застой» появилось уже в 1970-е гг. в поэтических произведениях Евгении Евтушенко.
[6] См.: Безбородов А., Елисеева Н., Шестаков В. Перестройка и крах СССР. 1985- 1993. СПб., 2011; Кирсанов Р.Г. Перестройка. «Новое мышление» в банковской системе СССР. М., 2011; Полынов М.Ф. Исторические предпосылки перестройки в СССР. Вторая половина 1940 — первая половина 1980-х гг. СПб., 2010.
[7] Новейшая история Отечества. XX век. Под ред. А.Ф. Киселева, Э.М. Щагина. В 2 т. М., 1998.
[8] Коэн С. «Вопрос вопросов»: Почему не стало Советского Союза? М. — СПб., 2007. С. 7.
[9] Тертышный А.Т., Трофимов А.В. Советский Союз (1945-1991): историографические традиции и концептуальные образы // Уральский исторический вестник. 2012. № 1 (34). С. 88.
[10] Там же. С. 89.
[11] Автор целого ряда монографий о брежневской эпохе и перестройке, действительно, не только историк. В его биографии есть страницы активной политической деятельности, а сам Шубин — убежденный сторонник социалистической идеи. Википедия характеризует его как неонародника. См.: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A8%D1%83%D0%B1%D0%B8%D0%BD,_%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80_%D0%92%D0%BB%D0%B0%D0%B4%D0%BB%D0%B5%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87 (дата обращения 23.04.2015).
[12] Шубин А.В. Золотая осень или период застоя. СССР в 1975-1985 гг. М„ 2008.
[13] Тертышный А.Т., Трофимов А.В. Советский Союз (1945-1991): историографические традиции и концептуальные образы // Уральский исторический вестник. 2012. № 1 (34). С. 88.
[14] Там же. С. 89.
[15] Автор целого ряда монографий о брежневской эпохе и перестройке, действительно, не только историк. В его биографии есть страницы активной политической деятельности, а сам Шубин — убежденный сторонник социалистической идеи. Википедия характеризует его как неонародника. См.: https://ru.wikipedia.org/ (дата обращения 23.04.2015).
[16] Шубин А.В. Золотая осень или период застоя. СССР в 1975-1985 гг. М„ 2008.
[17] Барсенков А.С. Введение… С. 13.
[18] Тертышный А.Т. Трофимов А.В. Советский Союз… С. 85.
[19] Гайдар Е.Т. Гибель империи. Уроки для современной России. М., 2006. Гл. 4. § 1.
[20] Барсенков А.С. Введение… С. 8-9.
[21] О теории трансформации см., например: Wolf, Michael: Transformation als Systemwechsel — eine modelltheoretische Annaherung. In: Hopfmann, Arndt; Wolf, Michael (Hrsg.): Transformation und Interdependenz. Beiträge zu Theorie und Empirie der mittel- und osteuropaischen Systemwechsel (Politische Soziologie, Band 12), Münster, 1998, S. 59.
[22] Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце XX века. М., 2003.
[23] Барсенков А.С. Введение… С. 8-11.
[24] Там же. С. 9-10.
[25] Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти. 1945-1991. М., 1998. С. 331-333; Пихоя Р.Г., Соколов А.К. История современной России. Кризис коммунистической власти в СССР и рождение новой России. Конец 1970-х — 1991. М., 2008.
[26] Шестаков В.А. Новейшая история России. М., 2008. С. 379-381.
[27] Гайдар Е.Т. Гибель империи… Гл. 4. § 2.
[28] Федюкин И. Новые американские книги о постсоветской России // Неприкосновенный запас. 2003. № 1 (27). Режим доступа:
http://magazines.russ.rU/nz/2003/l/fed.html (дата обращения 23.04.2015); Kotkin, Stephen. Armageddon Averted: The Soviet Collapse, 1917-2000. Oxford, 2001.
[29] Шубин А.В. Золотая осень…
[30] Согрин В.В. Политическая история современной России. 1985-1994. От Горбачева до Ельцина. М., 1994. Цит по: Барсенков А.С. Введение… С. 13.
[31] Сельцер Д.Г. Политическая трансформация номенклатурной организации власти н России (субрегиональный уровень, 1985-2005 гг.). Автореф… д. полит. наук. М., 2007. С. 8.
[32] См., например: Пихоя Р.Г. Советский Союз… С. 372-390.
[33] См.: Крыштановская О. Анатомия российской элиты. М., 1997. С. 109-117.
[34] См., например: Модели Э., Уайт С. Советская элита от Ленина до Горбачева. Центральный комитет и его члены. 1917-1991 годы. М., 2011.
[35] См. историографические обзоры в: Сельцер Д.Г. Политическая трансформация …; Головинова Ю.В. Партийно-административная элита СССР в отечественной историографии рубежа XX-XXI вв. // Известия Алтайского государственного университета. 2011. № 4-2. С. 74-77.
[36] Шестаков В.А. Советский Союз к 1984 году // Безбородов А., Елисеева Н., Шестаков В. Перестройка и крах СССР… С. 11-20; Шубин А.В. От «застоя» к реформам. СССР в 1917-1985 гг. М., 2000. С. 91.
[37] Люкс Л. История России и Советского Союза: От Ленина до Ельцина. М., 2009. С. 399-401.
[38] Шестаков В.А. Советский Союз к 1984 году… С. 20-21.
[39] Гайдар Е. Государство и эволюция. Дни поражений и побед. В 2 т. М., 1997. С. 109-111; Шубин А.В. От «застоя» к реформам… С. 107-109.
[40] Величко С.А. Перестройка в СССР (1985-1991 гг.) в отечественной и зарубежной историографии // Известия Томского политехнического университета. 2005. Т. 308. № 1.С. 200-201.
[41] Алексеева Л.М. История инакомыслия в СССР. Новейший период. Вильнюс — М., 1992; Габрусевич С.А. Советское государство и общество… С. 279-283; Козлов В.А. Введение // Крамола: Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе, 1953- 1982 гг.: Рассекреченные документы Верховного суда и Прокуратуры СССР / Под ред. В.А. Козлова и С.В. Мироненко. М., 2005. С. 10-16.
[42] Козлов В.А. Введение // Крамола: Инакомыслие в СССР… С. 17.
[43] Шестаков В.А. Советский Союз к 1984 году // Безбородов А., Елисеева Н., Шестаков В. Перестройка и крах СССР… С. 3-55.
[44] Alexei Yurchak. Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton: Princeton university press, 2006; Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение / Предисл. А. Беляева; пер. с англ. М., 2014.
[45] Под поздним социализмом Юрчак понимает период, наступивший после смерти Сталина и продолжавшийся до начала перестройки. См.: Юрчак А. Это было навсегда… С. 36.
[46] Добренко Евгений, Yurchak Alexei. Everything was forever…
[47] Там же.
[48] Шайдук О.А. Пересматривая тоталитарное прошлое // Журнал социологии и социальной антропологии. 2007. Том X. № 1. С. 211.
[49] Там же. С. 317.
[50] Левада Ю. «Человек советский»: четвертая волна. Время перемен глазами общественного мнения // Вестник общественного мнения. Данные, анализ, дискуссии. 2003. № 1.С. 8-16.
[52] Левада Ю. «Человек советский»: 1989-2003 гг. Размышления о «большинстве» и «меньшинстве» // Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. 2004. № 5 (73). С. 9-18.
[53] Автор вводит эти метафоры для того, чтобы акцентировать противопоставление позитивистской, написанной в канонах политической истории историографии позднего социализма трудам интерпретативного характера.
[54] Портнов А. (соавтор: Портнова Т.) Столица застоя? Брежневский миф Днепропетровска // Неприкосновенный запас. 2014. № 5. С. 71-87.
[55] Ter Minassian, Taline. Erevan: La construction d’une capitale a l’epoque sovietique. Rennes: Presses universitaires de Rennes, 2007; Sergei I. Zhuk. Rock and Roll in the Rocket City: The West, Identity, and Ideology in Soviet Dniepropetrovsk, 1960–1985. Washington, DC: Woodrow Wilson Center Press; Baltimore, MD: Johns Hopkins University Press, 2010; Томас М. Бон. «Минский феномен». Городское планирование и урбанизация в Советском Cоюзе после Второй мировой войны / Пер. с нем. Е. Слепович. М., 2013.
[56] Колтон Т. Ельцин. М., 2013; Медведев Ж. Солженицын и Сахаров: два пророка. М., 2004; Млечин Л. Брежнев. М., 2008; Млечин Л.М. Горбачев и Ельцин. Революция, реформы и контрреволюция. СПб., 2012 и др.
Добавить комментарий