«Германия, которой мы не знали»: Эрнст фон Заломон и роман «Анкета»

Уважаемые читатели сайта, с разрешения автора публикуем предисловие к.и.н., доцента Л.В. Ланника к переводу романа Э. Фон Заломона «Анкета».

Выходные данные книги:

Эрнст фон Заломон. Анкета / Пер. с нем. Л. Ланника. СПб.: Владимир Даль, 2019. — 927 с. ISBN: 978-5-93615-208-5

Эта непривычно увесистая по нынешним временам книга должна была быть и еще толще: из 1200 страниц первоначального манускрип­та после непростых дискуссий с редактором в 1950—1951 гг. для публикации было отобрано «всего» 8оо. И все же едва ли повернется язык назвать этот объемистый отчет за полвека о жизни целой страны «сокращенным изданием». Объем книги вполне гармонирует и с манерой изложения: одним из первых результатов при прочтении становится ощущение, что к этому автору необходимо сперва привыкнуть. И это несмотря на то, что последний — прекрасно осознавая, как именно он пишет, и вполне успешно пользуясь этим — выступает главным образом как рассказчик, а этот «полуписьменный» жанр в XXI в. посредством Интернета приобрел особую популярность. Поэтому порой, при особенно удачных пассажах в романе, возникает ощущение, что лучше всего «Анкета» воспринималась бы в рамках аудиокниги.

Автором «Анкеты» является человек с чрезвычайно насыщен­ной биографией, хотя он умудрился прожить в эпоху тотальных войн, не участвуя ни в одной из двух, но вовсе не потому, что уже в молодости стал дезертиром или пацифистом. Первым он не был никогда, хотя ему было из-за чего скрываться от властей, а последним стал лишь ближе к старости, и не потому, что кардинально изменил взгляды, а вследствие последовательной эволюции своих националистических убеждений. Представляется, что именно такое сочетание вполне достоверных черт его биографии и идеологических предпочтений, кажущихся несовместимыми, и ставит в тупик всех исследователей, кто так любит орудовать категориями «премодерн — модерн — антимодерн» и т. п.

Заломон открывает отечественному читателю Германию «рядом с Гитлером и параллельно ему» так же, как мы могли бы и должны были бы открывать иностранцам Россию соответствующей эпохи, которая вовсе не была сплошь большевистской и не сводилась к последствиям действий Ленина и Сталина… Впрочем, к настоящему моменту книги Заломона могли бы «открыть Германию» и тем, кто в ней живет, и отнюдь не иммигрантам, а именно немцам. Ведь читателю предстает страна, не только некогда существовавшая, но и та, какой ФРГ могла бы стать. На фоне современного массового убеждения в безальтернативности избранного Аденауэром пути развития мысли и эмоции в этой книге могут и коренному жителю Берлина, Мюнхена, Кёльна, Гамбурга etc. показаться по меньшей мере новыми и небезынтересными.

В вечных размышлениях об актуальности произведений, написанных почти 70 лет назад, на память приходит отзыв одного из исследователей творчества Заломона: «…у него… неэгоистическая картина мира, находящаяся в резком противоречии со всеми неолиберальными лозунгами».^[1] По нынешним временам — весьма нечастое сочетание, что, вероятно, вполне смогут признать читатели самых разных и литературных, и политических предпочтений.

С его (или цитируемыми им) сентенциями о судьбе Германии и отдельных ее по-разному примечательных граждан можно только со­гласиться… Обращают на себя внимание и несколько его мрачных пророчеств о будущем антигитлеровской коалиции и «прозападной» Германии, сохранившие актуальность, а то и сбывшиеся сегодня. Как отмечали его биографы, в послевоенной Германии Заломон первым продемонстрировал всю разницу между мнением публики и мнением публикуемым, что и гарантировало его «Анкете» статус первого бестселлера после появления ФРГ.

Только такой объемный роман и может позволить взглянуть на действительно интересный, насыщенный период мировой истории — межвоенное двадцатилетие или же на «новую Тридцатилетнюю войну» 1914—1945 гг. — глазами не только самого автора, но и абсолютно разных людей, принадлежащих к различным социальным, культурным, политическим слоям общества того времени.

Интересующиеся историей нацистского движения, фрайкоров, как право-, так и леворадикального движения в Германии найдут в этой книге много эксклюзивной информации, причем полученной автором зачастую из первых рук, в том числе из собственных. Для читателей, воспитанных на советской версии истории Третьего рейха, один только заломоновский нехронологический, на первый взгляд, но по­следовательный рассказ о возвышении нацизма станет изрядной неожиданностью. Но автор «Анкеты» вовсе не стремился оправдываться или отмежеваться: поставленные им самому себе задачи были куда масштабнее, и первой из них стало возвращение к публичному осмыс­лению недавней истории, т. е. к тому, что в Третьем рейхе заменялось небогатым набором апробированных тезисов. Лишь в послевоенной Германии, в ФРГ, наступил момент для первых попыток создания истории эпохи Веймарской республики, и у истоков ее историзации с полным основанием можно поставить и Эрнста фон Заломона. Чуть ли не единственным аналогом (из недавно изданного на русском языке), где на основе личного опыта были бы описаны те же несколько эпох в истории Германии, является, пожалуй, лишь пользующаяся огромной популярностью на родине писателя книга С. Хаффнера «История одного немца».^[2]

Разумеется, читатель, жаждущий массы подробностей и специ­ального анализа и без того прекрасно описанных праворадикального террора, вспышек гражданской войны в Руре, убийств ФЕМЕ, Пивного путча, «ночи длинных ножей», будет несколько разочарован, его можно только переадресовать к соответствующим специальным монографиям, исчерпывающе разбирающим фактологию данных событий. Разве что приходится оговориться, что эти труды никогда не будут переведены на русский язык, да и в российских библиотеках они встречаются не так уж часто…

В современных работах по истории литературы Третьего рейха Заломон упоминается не только как один из второстепенных авторов, «так и не переведенных в первостепенные». Его романы недаром цитируются как источник сведений о других крупных представителях немецкой словесности всего межвоенного периода.^[3] Более того, Заломон, не взи­рая на весь скепсис историков в отношении достоверности художествен­ной литературы, до сих пор цитируется в самых авторитетных работах по истории фрайкоров, Веймарской республики и истории повседневности и культуры Третьего рейха. Пересказанные им истории нередко имеют силу аргументов.

Книги Заломона — не только «Анкета» как действительно самое удачное его произведение, но и в том числе его почти профессиональ­ное историческое исследование о фрайкорах — переиздаются и по сей день. От судьбы забытых фолиантов «Анкету» хранит, одновременно подчеркивая ее востребованность, и публикация ее в виде электронной книги, и не только на немецком языке. За последние 5 лет его романы выходили во Франции, Испании, Италии, Великобритании, хотя спрос современных читателей на дотошные описания былых времен в сотни страниц сейчас ажиотажным не назовешь.

Поразителен, но одновременно и весьма показателен тот факт, что романам профессионального сценариста Заломона не слишком везло на экранизации. И если ранние его книги через несколько десятков лет действительно были бы интересны отдельными эпизодами истории Веймарской республики, а потому продюсеры могли счесть их не востребованными современным и непременно массовым зрителем,^[4] то вот про «Анкету» такое сказать сложно. Особенно с учетом блестящего успеха многих книг и фильмов, отражающих повседневность германского общества в годы Третьего рейха, достаточно назвать хотя бы все­мирно известный «Жестяной барабан». «Анкета» же удостоилась лишь телевизионной экранизации в 1980-х гг., не снискавшей особенной по­пулярности и ныне почти забытой.

И все же внимание к нему не иссякло, пусть и в основном в про­фессиональном сообществе. Личность Заломона и его творчество слишком важны и востребованы для иллюстрации трагедии целого поколения национал-революционеров донацистского периода. Как пи­сатель, дважды становившийся сенсацией в мире немецкой литерату­ры — в конце 1920-х гг. и затем в 1950-х гг., то есть как раз «Анкетой», вышедшей после более полутора десятков лет перерыва, он удостоился и специальных исследований. А диссертацию о нем даже в 1994 г. не позволили защитить в Гейдельбергском университете по подчеркну­то идеологическим причинам, ведь флер террориста и ультраправого оказался куда устойчивее славы первого борца за восстановление на­ционального немецкого духа, в том числе потому, что первый из них не требует чтения сотен страниц весьма извилистого порой текста.^[5]Лишь сравнительно недавно стали появляться достаточно объемные его биографии, конечно, историко-политологические,^[6] но не забыт он и германистами.^[7]

Заломон — явный маргинал по целому ряду параметров: фамилия, дворянство, связи с ультраправыми, тюрьма, профессия, уровень жиз­ни… Его биография едва ли не германская версия трагедии «бывших людей». Судьбы представителей этой прослойки, лишившихся привыч­ных, пусть и на деле почти формальных привилегий, давно уже стали предметом научного исследования,^[8] однако вряд именно Э. фон Зало­мон может быть вписан в рамки полученных выводов и выявленных тенденций. Да и сам он тратит немало иронии в адрес и своего дворян­ского звания, и вообще по отношению к многое потерявшему после Но­ябрьской революции «благородному сословию».

При прочтении построенного на внимании к деталям повествова­ния возникает стремление подробнее узнать о семье Заломона, хотя, ка­залось бы, он написал об этом десятки страниц. Его сложно упрекнуть в немногословности, и все же он, как бывалый подследственный, умол­чал о многих важных поворотах в своей судьбе.

Из кажущегося поначалу излишне длинным описания читатель узнает, что довольно разветвленный род Заломонов — потомки фран­цузских нотаблей, т. е. «дворянство мантии», лишь постепенно ставшее наследственным. Имея специфическую по самому звучанию фамилию Заломон, при игнорировании своего дворянского происхождения, т. е. при отказе от непременного «фон», автор «Анкеты» тут же рисковал быть принятым за еврея (см. его ответ на вопрос 2), что вызвало бы «в обще­стве» вполне конкретную реакцию. Более того, даже приставка «фон» могла и не освободить его от новой волны снобизма, так как и «фон За­ломон» сочли бы лишь следствием пристрастия последнего кайзера Вильгельма II к аноблированию своих приятелей из разбогатевших ев­реев, что случалось за годы его правления (1888—1918) достаточно часто.

Заломон целомудренно не вдается во многие болезненные подроб­ности своей семейной истории, однако недвусмысленно дает понять: во всем и всегда после 1918 г. ему приходилось рассчитывать только на себя. Отец же оставил ему по наследству якобы лишь прекрасную па­мять блестящего криминалиста. Разумеется, о том, что он станет лите­ратором, долгое время не могло быть и речи, однако в Германии вплоть до середины 1918 г. многое казалось невозможным и невероятным, слишком многое из того, что стало явью буквально через несколько месяцев. Если бы он дал себе труда написать коллективную биографию братьев Заломо­нов, то эта книга должна была бы стать по меньшей мере 4-томной сагой.

Заломон из «незнаменитого», но во многом уникального «поко­ления — 1902»,^[9] что им вполне осознавалось и было удостоено непре­менных и вполне в его манере (само)ироничных комментариев. Именно этот «призыв» составляли те, кто опоздал на войну, и даже всего лишь в запасные части, что позднее резко отличало их от старших братьев, почти сверстников, прошедших ад окопных схваток, изменивший их на­всегда. Так, Заломон никогда не писал о Первой мировой, не считая се­бя вправе и в состоянии сделать это, а вот всемирно известные ветераны ее Э. Хэмингуэй и Э. М. Ремарк были старше его всего на 3—4 года. Но эту трагедию не мог бы обойти молчанием ни один человек межвоенно­го времени, а для каждого немца она была «незримым участником лю­бой беседы», как писал Заломон, правда, о другом известном явлении в истории Германии.

Для немецких националистов нового поколения чрезвычайно болез­ненным являлся осознанный ими только что факт, что они не приняли участия в самом важном этапе становления единой германской нации. Объединенный Бисмарком «железом и кровью» Второй рейх смог по- настоящему преодолеть исконный партикуляризм только в траншеях Первой мировой, да и то лишь в известных пределах. Разумеется, того факта, что Веймарская республика стала еще одним этапом интеграции Германии, а не только символом ее поражения и потерь, ни Заломон, ни его единомышленники не могли признать. Автор «Анкеты» даже воз­мущался утратой прусской самостоятельности, хотя должен был бы как раз приветствовать этот важнейший шаг к единению нации.

Позднее эти же «рядовые необученные», слишком молодые для Первой и слишком потрепанные для Второй мировой, лишь в самый последний момент оказались в вермахте и в фольксштурме, ведь ког­да Германия вынуждена была призвать в войска даже явно физически к тому негодных, Заломону и его сверстникам было уже за 40… Разуме­ется, это мини-поколение сполна испытало и голодную военную и по­слевоенную юность, и столь нестерпимый для совсем еще не познавших жизнь юнцов «крах всего и вся», как воспринимали Ноябрьскую рево­люцию в Германии. Как это всегда бывает в периоды резких перемен и крупных социальных трагедий, вся общественная жизнь Веймарской Германии расслоилась на не всегда совместимые, а потому конфликту­ющие культурные сферы отдельных возрастных групп,^[10] часто обвиняв­ших друг друга во всех грехах. Было ли «потерянным» поколение Юнгера и Ремарка — вопрос спорный, но вот Заломону и его сверстникам из всех стран-участниц, кроме России, где продолжали воевать еще так долго, чтобы там хватило и на 1902 г. рождения, вполне можно было бы приклеить ярлык «поколения растерянных, потерявшихся».

Почти доучившийся на фенриха кадет Э. фон Заломон стал непо­средственным участником многих знаковых для истории межвоенной Германии политических событий. Он поучаствовал в боях с ультра­левыми в Берлине, в достойных ландскнехта походах в Прибалтике, в Капповском путче, в борьбе с поддерживаемыми французами рейнландскими сепаратистами, оборонял Силезию в ходе конфликта с поля­ками, но и на этом не остановился. Не пошел служить в рейсхвер, т. е. «ноябрьским преступникам» и «еврейской» Республике… Это навсегда сделало его романтиком постреволюционного хаоса, неразберихи 1919— 1923 гг., почти как персонажи Ремарка в «Возвращении» и «Черном обелиске». Затем была эрхардтовская организация «Консул», куда он пришел вполне сознательно, а не просто по инерции, как бывшие со­служивцы и подчиненные вожака распущенного фрайкора, далее — со­участие в убийстве знаменитого В. Ратенау и других акциях террористов «справа», тюремный срок в 5 лет 20-летнему юноше, а потом и повтор­ное следствие…

Разумеется, ни один российский читатель не сможет пройти мимо факта, что и для Заломона его пребывание в тюрьме — а затем и еще несколько отсидок под следствием — стало отправной точкой, поводом и чуть ли не «производственным импульсом» на пути в большую ли­тературу. Однако к чести Заломона следует сказать, что амбиций стать новым Достоевским он не питал. Это притом, что ему более чем хватило бы собственного опыта и для германских «Бесов», и для «Записок из Мертвого дома»… По иронии судьбы Заломон провел за решеткой, не считая 1923 года, чуть ли не самый спокойный период в истории Гер­мании эпохи мировых войн, т. е. благополучие наступило именно тог­да, когда он голодал в тюрьме. Это не могло не добавить ему горечи и сарказма. «Исправила» ли его тюрьма, напугала ли навсегда перспек­тивой лишения свободы? Ответ на этот вопрос слишком сильно зависит от симпатий к Заломону, от эмоций, а не от аргументов. Не случайно впоследствии всю жизнь сталкивавшийся с разочарованием тех, кто ви­дел в нем этакого Бланки или жаждал оправданий за кажущееся без­действие, Эрнст пришел к выводу, что история его жизни может быть описана как фарс.

Обстановка эфемерного процветания и эйфории в Веймарской ре­спублике, которую застал автор, выйдя из тюрьмы по амнистии рейхс- президента в декабре 1927 г., весьма разительно отличалась от того прискорбного состояния Германии, что довелось ему запомнить, ког­да его осудили к тюремному сроку в 1922 г. С похвальной самоирони­ей Заломон смог отказаться от прошлых иллюзий и одновременно ни тогда, ни при нацистах — «гауляйтером был бы, не меньше» — не пы­тался капитализировать свой болезненный опыт более простым путем, нежели литература. Он, разумеется, скептически отнесся к «золотым годам», ощущая неестественность процветания. И не потому, что был как-то особенно просвещен в экономике, а уж слишком разительным был контраст. Кроме того, для такого идеалиста, как он, подобное «про­цветание» было скорее помехой, нежели отрадой. Бедность вновь сто­яла перед всеми братьями Заломонами, и Эрнст, второй из них, решил пойти по тому пути, который впоследствии так или иначе опробовали все четверо. Эрнст представлял свое отношение к будущему ремеслу весьма скромно, а путь в литературу едва ли не случайным, что следует простить ему и оставить как есть, пользуясь заломоновским же заветом «никогда не быть тем, кто портит всю игру»…

В силу многих обстоятельств автор «Анкеты» был знаком с боль­шим количеством ключевых фигур в культуре межвоенной Германии. Именно тогда он оказался в окружении целой плеяды уже заявивших о себе писателей и публицистов, а потому этот период можно назвать периодом его учебы и становления Заломона-литератора. Тем не менее он никогда не был подражателем, хотя и вполне вписывался в одно из поколений и направлений прозы Веймарской Германии.^[11] По отноше­нию, например, к Э. Юнгеру, чьим соратником он был несколько лет, Заломон не испытывал излишнего преклонения, хотя бы потому, что его произведения расходились большими тиражами, чем «В стальных грозах», однако признавал интеллектуальное превосходство и автори­тет Юнгера. Еще более трезвым и даже подчас ироническим было его отношение и к Ф. Хилынеру, а также к ряду других публицистов и писа­телей правого спектра. Попробовал Заломон на себе и интеллектуаль­ные кружки, где по его выражению и было изобретено «Сопротивление за чайным столиком». Тогда никакой признательности Веймарской ре­спублике за возможность пусть бедно, но свободно и интересно творить и развиваться он не ощущал, а потому сделал многое, чтобы и в «угаре демократии» хоть ненадолго, но оказаться под следствием и в камере.

В романах, которые он как раз тогда и начал писать, Заломон смог показать определенные этапы истории, используя «анекдоты» (в пер­воначальном значении этого слова) и не вдаваясь в длинные пове­ствования. В те годы он постепенно стал одним из тех, кого уже через несколько десятилетий метко назвали «леваками справа».^[12] Однако под­робнейшее описание политических взглядов Э. фон Заломона было бы вполне оправдано в предисловии к его ранним романам или в биогра­фии, а вот «Анкета» куда более демонстрирует общественную позицию автора, его философские и даже историософские воззрения, ведь к ис­ходу пятого десятка лет бывший террорист и памфлетист оказался вы­ше практической политики. Такую позицию суждено занять не всякому литератору из бывших активистов. Аналогию творческой судьбе Зало­мона подобрать очень непросто, хотя, наверное, немало общего можно найти с биографией француза Ж. Бенуа-Мешена (1901—1983). Когда-то этот французский лейтенант участвовал в оккупации Рура, потом по­святил себя германо-французскому сближению, написав 6-томную историю германской армии, потому в 1947 г. был приговорен к смертной казни за коллаборационизм, но помилован, а остаток своей жизни по­святил литературе и истории.

Все то, что касается Германии после 1933 г., в этой книге было напи­сано автором, уже пережившим вместе со всеми своими соотечествен­никами величайшую трагедию XX в. Это сильно отличает ее от тех книг о нацистском периоде, которые являются литературной обработкой дневников, особенно если последние велись с позиции стороннего на­блюдателя. Вряд ли Заломон питал какие-либо иллюзии относительно нацизма, даже если и не был столь прозорлив, как пытается показать post factum. Тем ценнее то, что, ощущая неизбежность крутых перемен на Родине, он не стал отсиживаться в добровольной эмиграции во Фран­ции, а затем в Австрии, а вернулся в Берлин, как раз в январе 1933 г., чтобы присутствовать при том, что тогда называлось «началом наци­ональной революции», чтобы видеть факельные шествия, пожар рейх­стага, сожжение книг. Отказавшись к 1933 г. от участия в политических мероприятиях и фактически еще до Второй мировой войны став на путь внутренней эмиграции, он не оставил старых товарищей, некоторые из которых занимали не последние позиции в Третьем рейхе, а продолжил общение с ними, видя и угадывая в них достойных людей, а не просто функционеров. Так, он не отвернулся от Э. Рёма, ни до его убийства, ни после, хотя отказался на него работать, когда тот был еще в зените сво­его недолгого могущества.

В его рассказах о 1933-1945 гг. вовсе не сквозит желание не заме­тить нацизм, скрыться от него в повседневности, хотя и такое обвине­ние перед своей совестью в «Анкете» он поставил и подробно разобрал.

Нет, Заломон был слишком хорошо осведомлен о ходе развития наци­онал-социализма, да и вообще о том, что происходит как в право-, так и леворадикальных кругах, причем зачастую из доверительных бесед. Но приход к власти нацистов, окончательное оформление гитлеровской диктатуры летом 1934 г. фактически положили для него конец поводам далее что-либо обсуждать или следить за нюансами. Отныне Заломону все было или известно, или не имело значения. Позднее именно эту по­зицию ему ставили в вину, полагая «капитуляцией» и не веря в заломоновское обоснование его политического нейтралитета, хотя он лишь поступил так же, как и многие его коллеги-литераторы.

Шаг за шагом лишившись всего, что связывало его с Берлином, Заломон отдалялся и от повседневности нацистского режима. Об уровне восприятия им действительности Третьего рейха немало говорит тот факт, что постоянно поучаемая им и до преступного наивная в поли­тических вопросах его возлюбленная Илле точно знала, кто такая Ева Браун, а имеющий массу высокопоставленных и прекрасно информиро­ванных знакомых Э. фон Заломон — нет…

В годы Третьего рейха ничего, кроме сценариев и военно-истори­ческой публицистики, Заломон не писал, лишь его «Кадеты» вышли уже при Гитлере, но написаны они были еще в Вене. После постепен­ного закрытия издательства Ровольта и полунищих попыток прожить, занимаясь историей фрайкоров, его как специалиста именно по этой теме позвали помочь написать сценарий кинофильма «Люди без Отече­ства», посвященного боям с большевиками в Курляндии. Несмотря на отвращение и внутреннее противостояние нацистскому режиму, Зало­мон смог выжить и продолжать творческую деятельность, но лишь как сценарист. Иногда его интересы совпадали с интересами режима, как, например, в случае с фильмом «Карл Петере» (1941), который получил такую яркую антибританскую окраску, что был впоследствии запрещен оккупационной администрацией. Репрессиям Заломон не подвергал­ся, даже напротив: включался в списки тех литераторов, в сохранении жизни и творческого потенциала которых власти рейха были заинтере­сованы. Годами вращаясь в по меньшей мере скептически настроенном по отношению к нацистам сообществе мира кино, Заломон именно при критикуемом режиме достиг такого уровня благосостояния, что потом причислить его к категории «извлекавших выгоду» из прихода Гитлера к власти было столь же естественно, сколь и неверно.

Безо всяких приукрашиваемых потом многими попыток участво­вать в Сопротивлении (к чему у него были все возможности и поводы) он оставался врагом национал-социализма, последовательным, опас­ным и поистине принципиальным. Заломон подрывал идейные основы нацизма в куда большей степени, чем его заклятые враги большевики, ибо он развеивал базовые мифы, позволявшие Гитлеру претендовать на лидерство во всем антикоммунистическом и антилиберальном дви­жении, мешал узурпировать наследие праворадикальной героики и пафос борьбы против духа Веймара. Характерно, что те же большеви­ки в этом Гитлеру лишь помогали, хотя бы самим фактом своего суще­ствования.

В «Анкете» дано великолепное описание не только собственно аго­нии нацистского режима, но и куда более продолжительного осознания неизбежности этой агонии — зачастую post factum — теми, кто дол­жен был бы заплатить жизнью за ее продление. Его рассказ о службе в фольксштурме и о «защите крепости „Альпенланд»» — чрезвычайно эффектная иллюстрация и немецкой ментальности, и инерции поня­тий, и поведения людей в обстановке флуктуации.

Если бы этот роман, вышедший в 1951 г., был переведен на основные европейские языки сразу же, как книги Заломона начала 1930-х гг., то Ханне Арендт, опубликовавшей свою первую крупную работу в том же 1951-м, пришлось бы уступить существенную часть лавров главного тео­ретика феномена тоталитаризма. В рассуждениях Заломона о характере и складывании нацистского движения в 1920—1930-х гг., в его описании мыслей и действий миллионов немцев, обвиненных затем в поголовном пристрастии к гитлеровским идеям, слишком многое сформулировано столь афористично и точно, что даже самым маститым теоретикам бы­ло бы нелегко что-либо добавить или подредактировать.

* * *

Почти все творчество Э. фон Заломона автобиографично, вплоть до самой своей смерти он писал свою жизнь, что имеет и достоинства, и не­достатки. Бросается в глаза крайняя эгоцентричность автора, он порой любуется собою, не замечая этого даже через годы и сквозь редактуру, что в чем-то отражает и настроение эпохи в целом. Конечно, Заломон очень старался не повторяться, а потому порой умалчивал о том, что существенно дополнило бы очередной эпизод пестрой картины его жиз­ни, а из-за этого и некоторые столь любимые им детали предстают в не cамом выгодном свете. От романа к роману «укутывает» он описанные: в первых книгах события новыми слоями подробностей, словно решив доплести однажды начатый узор. В «Анкете» он дополнил сказанное з его первых романах тем, что попросту не мог поведать раньше (хотя не раз был отчаянно откровенен в своей публицистике), уже не рискуя отправиться за решетку или, что ему было важнее, не отправить туда же целый ряд близких ему людей в связи с различными перипетиями политической борьбы. Причем это грозило его соратникам не только в Третьем рейхе, но и в Веймарской республике.

Заломон по ходу «Анкеты» никогда не поясняет свои аллюзии, словно подталкивает к прочтению и всех предыдущих его романов, не давая повода упрекать себя в автоплагиате. Разумеется, он не всегда точен, ведь полагался только на свою память и оставался верен своей увлекающейся, эмоциональной натуре. Будь «Анкета» вполне художе­ственным произведением, как новеллы его коллеги и друга Г. Фаллады, все сказанное Заломоном ради красного словца, да и попросту в искрен­нем мифотворческом убеждении, можно было бы лишь приветство­вать. Но «Анкета» не только роман, это чуть ли не следственное дело, подлежащий архивированию «документ эпохи», а потому поправки и комментарии к допущенным неточностям столь необходимы. Они при­званы отнюдь не критиковать автора, а лишь помогают его изложению достичь неоспоримой достоверности. Впрочем, об отношении истори­ческой правды к истине, а тем более к литературе и сам Заломон был осведомлен прекрасно…

Главные герои его, казалось бы, автобиографических повество­ваний — все же окружавшие его люди, а не он сам, целая галерея на свой лад чудаков и в то же время «типичных персонажей». Но описа­ние их таково, что перед читателем предстает вся Германия в целом, «от Тильзита до Клеве», ее живая история. «Анкета» — может быть, даже в большей степени, чем того хотел автор, — получилась энциклопедией духовной и политической жизни целой эпохи в истории как минимум нескольких европейских стран.

Заломон не просто представитель «нового национализма», «сол­датского национализма», «консервативной революции», «фёлькише» и т. д., т. е. тех течений, которые так любили (и любят) называть «ре­акционными», «ультраправыми», «предтечами нацизма» и т. д. Да, он — националист, консерватор, прусский кадет, дворянин, уголовник, социалист, хотя и «фронтовой», однако все эти ярлыки на нем коррект­ны лишь при необходимых оговорках. Любое из этих клейм справед­ливости ради приходится дополнить такой поправкой, что рушится вся система штампованных оценок. Так, например, он — образец нацио­налиста, умеющего любить (и сильно) помимо своего и другие наро­ды, даже те, история взаимоотношений с которыми более чем слож­на. Э. фон Заломон сильно льстит французам, и еще более баскам, как в этом романе, так и впоследствии… Он — выраженный галломан, но не разумом, а душой. Недаром он впоследствии написал и еще две кни­ги о Франции. А вот американцев Заломон, немало общавшийся с ними в 1930-х гг., после их оккупации Германии полюбить так и не смог, в чем откровенно и признавался. Однако все попытки свести его антиамери­канизм лишь к «лагерному психозу» и даже к естественной ненависти к оккупантам не выдерживают критики. Автор «Анкеты», так и не удо­сужившийся овладеть английским, не мыслил чисто обывательскими категориями. Заимствование американского стиля жизни претило ему еще в годы позднего Веймара, он усматривал в нем угрозу немецкому культурному своеобразию, а то и духовную деградацию в эпоху матери­альных благ, а потому финальную станцию «долгого пути Германии на Запад» переживал трагически.

И напрасно современные биографы пытаются представить дело так, что Заломон был столь однобок в своем неприятии американ­цев, что якобы «ни словом не упомянул о преступлениях русских на Востоке».^[13] О нет, русскоязычный читатель в отличие от современного немца, пораженного уровнем неприятия освободителей из-за океана, легко заметит и вскользь упомянутый нарицательный образ «Павла Михайловича из Звериноголовской», не пропустит рассказ брата Эрн­ста фон Заломона Гюнтера о его недолгом пребывании в русском плену и уж, разумеется, задумается об описанной выдаче советским властям бывших солдат РОА и казаков. Еще менее можно «недооценить» опи­санную автором «Анкеты» судьбу немцев, изгнанных из стран форми­ровавшегося тогда соцлагеря, особенно судетских. Мог ли он, пруссак, пусть и не имевший отношения к остэльбскому юнкерству, но сражав­шийся на Востоке сам, быть равнодушен к тому, что теперь граница Германии проходит в лучшем случае по Одеру — Нейссе? К этому не­равнодушна была до 1970 г. вся ФРГ, где столь любили напоминать За­ломону о его неполиткорректности.

Конечно, Заломон писал в основном о том, что пережил лично, а ему довелось столкнуться с происходившим лишь в западной зоне оккупации. Он очень плохо знал русских, да и вообще славян, а пото­му зачастую мог сказать о них лишь то, что знала о них вся Германия, усвоившая обрывки кайзеровской и нацистской риторики. Более того, о судьбе возмущения западных немцев русской оккупацией можно бы­ло не волноваться, а вот о том, насколько они готовы постоять за нацио­нальную гордость перед оккупацией с Запада, стоило изрядно призаду­маться. Э. фон Заломон был достаточно проницателен, чтобы ощущать, где лишь шарж, а где карикатура. Он не намерен был ни ненавидеть по­бедивших, ни льстить завоевателям… Именно поэтому в «Анкете» порой встречаются по меньшей мере неожиданные оценки событий, о кото­рых после 1945 г. не принято спорить. Развенчание «аксиом», якобы не нуждающихся в доказательстве, которым Заломон занимался всю свою карьеру публициста, теперь коснулось и основ послевоенного миро­устройства, например Нюрнбергского процесса. «Анкета» напоминает о том, как в действительности воспринимались эти события в Германии, только что пережившей самую тяжелую катастрофу в своей истории.

Заломон сохранил и почти невероятное для тогдашней Германии здравомыслие в так называемом «еврейском вопросе». Он не каялся и не замалчивал, а лишь упорно отклеивал с себя и других пропаган­дистские штампы и досужие домыслы, не становясь на колени за то, чего не совершал, и не давал уклониться от того же тем, кто обязан это сделать. Заломон и после денацификации позволял себе гордиться не только вермахтом, но и частями СС, но ведь и в годы расцвета Третье­го рейха он же был готов рискнуть своей жизнью ради коммунистиче­ского подполья и сожалел в дни пожара рейхстага, что он в отличие от своего старшего брата Бруно не член КПГ; это он-то — боец фрайкоров, в свои 17 лет некогда лично присутствовавший при расстреле десят­ков пленных большевиков (или тех, кого таковыми сочли). Он как ни­кто рано осознал, что при такой постановке «еврейского вопроса» на­цистами непременно возникнет вопрос уже «немецкий». Наверное, эту фразу на одной из страниц романа можно счесть кратким пересказом истории разделенной Германии.

* * *

Конечно, ряд фигур, описанных Заломоном, словно требует более подробного разговора. Например, Хартмут Плаас, ибо он — действи­тельно та жертва нацистов из ошибочно отождествляемого с ними по советской традиции правого лагеря, на место которой потом будут ста­вить в ГДР и в современной Германии Заломона, считая его «единствен­ным бывшим фрайкоровцем, кто стал врагом Гитлера». Многое можно было бы рассказать и об Э. Рёме, и о капитане Л. Эрхардте, и об адмира­ле Канарисе, генералах Секте и Шлейхере, о вожаке «Красной капеллы» Шульце-Бойзене… Иллюстрации к «Анкете» можно было бы брать пря­мо из учебника истории Германии XX в.

Однако есть в романе и не столь известные, но весьма характерные персонажи. Например, описываемый им с зашкаливающей иронией его тезка, друг и издатель Ровольт был человеком по-своему свободомысля­щим и рискованным. Так, в декабре 1932 г. он принял к изданию и уже в начале 1933 г. успел издать книгу, где Шлейхера рисовали коварным се­рым кардиналом, а Гитлера открыто называли «имитатором Муссолини».^[14]

Такие шаги в условиях чехарды рейхсканцлеров были по меньшей мере авантюрными, даже если считать, что Ровольт тогда еще заблуждался относительно происходивших на его глазах событий 30 января 1933 г.

Разумеется, масса вопросов возникает и насчет главной героини ро­мана, порой чуть ли не затмевающей его автора, — Илле, его «жены», лишь постепенно поставившей это звание в кавычки, возлюбленной, его музы и соратницы, отношения с которой Э. фон Заломон описал на десятках страниц, сохраняя при этом вполне детективную интригу и утаив в итоге очень многое, включая ее фамилию — Готтхельфт. Конеч­но, дело не в том, что он упорно скрывал это от своих дознавателей, нет, в своих показаниях он рассказал куда больше, однако перед читателем излишним душевным эксгибиционизмом заниматься не стал, умея и без этого писать проникновенную любовную лирику.

Острая трагедия Заломона в том, что он годами вынужден был разрываться между друзьями юности, по-своему порядочными и идей­ными людьми, переживавшими личную драму краха идеалов при осознании нацизма, и любовью к начавшей себя осознавать еврейкой лишь под давлением Третьего рейха Илле. Охватившее миллионы лож­ное ощущение национального подъема и триумфа годами готовивший всей душой новый виток развития немецкой нации Э. фон Заломон вы­нужден был наблюдать, осуждая себя за ошибки и прежнее сотрудни­чество, причем идейное, с теми, кто теперь губит Германию, сочетая желание гордиться своим народом, вновь превратившимся в «бошей», с симпатиями к вновь ставшей «наследственным врагом» Франции и т. д. Напряженнейшие сцены попыток хотя бы на обыденном уровне сочетать своих друзей и тех, кого он стал считать своей семьей, как ни­какие другие заставляют задуматься о страшной трагедии раскола Гер­мании и ее общества в годы Веймарской республики, Третьего рейха, да и впоследствии. Того раскола, что ощущается и сейчас, несмотря на пышные празднования каждое 3 октября.

* * *

Роман создавался на основе описанного автором процесса «обкаты­вания» этих ответов в серии публичных выступлений в лагере для ин­тернированных. При последующей литературной обработке общий тон, темп и акценты в повествовании были намеренно сохранены. Стремясь сохранить разговорную живую манеру, быть как можно более точным портретистом, Заломон зачастую пользуется одними и теми же словами и клише, очень нарочито, словно диктует показания, не давая истолко­вать их иначе, чем он планировал.

На начальных этапах чтения романа некоторую сложность может представлять его подчеркнуто устная манера, намерение говорить по­луцитатами, «всем известными», в том числе и канцеляризмами. Раз­умеется, Э. фон Заломон не мог удержаться от пародирования штам­пованных пропагандистских оборотов. Причем самых различных политических сил, особенно нацистов и коммунистов. Шутки, ирония, сарказм воспринимались и использовались им сознательно как основ­ное оружие против страха и безумия творцов режима и тех, кто не дал себе труд задуматься о его бесчеловечности. В связи с тем что широкого распространения немногочисленные русские переводы книг Э. фон За­ломона («Город» и «Вне закона») не получили, будучи обречены едва ли не на самиздат, а эпоха Веймарской Германии постепенно уходит в заб­вение, поначалу оказывается столь необходим огромный объем поясне­ний, хотя постепенно к «выписанной» таким образом эпохе вполне воз­можно привыкнуть и вжиться в мир рассказчика, а потому пояснений требуется все меньше.

Вполне созревший к концу пятого десятка лет мэтр словесности всегда красиво обрывает истории, он — мастер эффектных финалов и сплетения рассказов. Профессиональный литератор умеет держать чи­тателя в напряжении, как и зрителя. Книга будто специально предна­значена для экранизации. Опытный сценарист и не подумал бы отка­заться от такой отточенной кинематографичности в описании событий. Характерно использование базовых сюжетных приемов, можно встре­тить самые распространенные амплуа, при этом интеллектуальный уровень таков, что ни о каком заигрывании с массовой культурой и не­притязательными вкусами не может быть и речи.

Заломон мастерски пользуется жанром, близким к комедийному блокбастеру, но лишь там, где он уместен. Он никогда не навязывает и трагических эмоций, оставаясь удивительно немногословным при опи­сании действительно драматических моментов. Заломон-литератор ве­рен принципу sapienti sat, хотя Заломон-интернированный вполне готов был рассказать тем, кто его допрашивал, поистине болезненные момен­ты своей биографии, о которых смог умолчать в «Анкете» (например, о том, чем увенчались его взаимоотношения с отцом, как именно были оформлены взаимоотношения с Илле и т. д.).

Структура книги в целом приближается к кольцевой. Лишь посте­пенно, все ближе к середине романа он выходит на сравнительно пря­мую дорогу повествования, но всегда готов от нее отойти ради более эффектного примера. Ради очередной истории, в которой есть не только юмор, но и горький намек.

В «Анкете» словно по канонам классической пьесы нет бесполез­ных, случайных персонажей, появившийся словно между, делом в на­чале книги герой обретает отдельную историю или удостаивается куда более подробного упоминания спустя несколько глав. То есть Заломон требует от читателя чуть ли не такой же цепкой, как у него, памяти. Лишь пристальное внимание к каждой строке позволяет не пропустить действительно все полунамеки и отсылки между строк… Практически никому из упомянутых им персонажей он не дает категоричных оце­нок, так что даже первый редактор «Анкеты» возмущался отсутствием ярко отрицательных персонажей из числа нацистов, что вовсе не так. Якобы излишне благодушный автор дает достаточно точных деталей в описании, чтобы читатель отважился на собственное мнение. Сам же Заломон следит за тем, чтобы некоторые его слова, поступки и оценки поначалу стали для читателя неожиданностью, лишь после этого ловко поясняемой или дезавуируемой новой волной сарказма.

Автор «Анкеты» — тонкий наблюдатель, пусть и за хорошо знако­мыми ему людьми, хотя последнее — понятие всегда весьма относитель­ное. Заломон умеет точными и мелкими штрихами показать не просто характер и особенности той или иной личности, он вписывает ее в эпо­ху, ту эпоху, о своей роли в которой будет ломать голову вся Германия, особенно те, кому посчастливилось выжить после Второй мировой вой­ны. Неизбежно, что при этом Заломон и себя показывает куда более рельефно, и все же он — из той редкой породы эгоцентриков, которым чужд эгоизм.

Настоящая любовь Заломона к своей стране и народу не просто де­кларируется им или описывается. Без пафоса и назидательности она пронизывает весь текст оригинала. О его поистине краеведческой любви к Германии свидетельствуют со страниц романа всевозможные акцен­ты, говоры, интонации — очень точное лексическое полотно… Насла­диться им фонетически, передав и это в переводе, зачастую невозмож­но, хотя некоторую помощь может оказать стилистика высказываний, что и делает изложение Заломона столь контрастным. Это приходится лишь констатировать и заверить читателя, что в оригинале изложение было еще более орнаментальным и забавным.

При этом необходимо не терять из виду и то, что «Анкета» написана под влиянием эмоций, в ответах на первые вопросы не слишком понят­ных читателю, зато вполне объяснимых по итогам прочтения, особенно после самой объемной из всех рубрики «Примечания». Ведь автор, со­храняя казавшуюся ему в данном случае особенно необходимой немец­кую педантичность, то, о чем ему хотелось написать, когда не удалось сделать вид, что его об этом и просили, упорно называл именно так. Зачастую Заломон «играет» всего лишь на том, что английский язык не столь детерминистски въедлив, как немецкий, да еще и редко рас­полагает всеми необходимыми аналогами германским терминам. Гер­манский читатель начала 1950-х гг., переживавший начало «америка­низации» Германии в условиях оккупации, ощущал это особенно остро. Главный же выпад в адрес победителей во Второй мировой войне: сре­ди 131 вопроса буквально обо всей жизни гражданина Германии они не нашли места ни для одного о том, а как же пришлось выживать после разгрома и временной ликвидации германского государства… И Зало­мон об этом молчать не стал, ведь по объему показаний его лимитиро­вать не догадались.

Автор распаляется в своей иронической риторике настолько, что не только письменный, но и устный вариант его речей представляет существенную сложность для восприятия, что удается искупить при­сущим ему тонким юмором и живописной иронией. Однако в эмоциях своих, почти захлебываясь от возмущения, торопясь превзойти самого себя в градусе анекдота, в своей иронии доходит до абсурда и до мел­ких придирок к оккупационным властям, даже по тексту их опросно­го листа, упорно и по-немецки дотошно подчеркивая их некомпетент­ность. В том числе позволяя себе напоминать оккупационным властям «общеизвестные» (но только немцам, воспитанным прусскими школь­ными учебниками) вещи. Таков был истинно немецкий ответ на вполне американскую манеру действий, т. е. на бесцеремонность и инфантиль­ную категоричность. Разумеется, автор «Анкеты» очень пристрастен, не замечая того, однако ему самому приходилось постепенно вживаться в культуру другой страны, а вот победители принесли с собой лишь на­вязываемую замену, умудряясь, подробно вникая в детали, упорно де­лать самые обобщенные выводы. Постепенно тон Заломона становится из назидательного чисто саркастическим. От шутовской угодливости он вдруг переходит к прямым, даже резким обвинениям оккупационных властей.

Пытаясь лишний раз продемонстрировать всю неуместность «любо­пытства» оккупантов, Заломон блефует. Например, судя по тону, он не без скепсиса относится к астрологии, а ответ его на вопрос о дате рож­дения в виде гороскопа военными следователями из межсоюзнической администрации мог быть воспринят исключительно как издеватель­ство, но у Заломона и здесь готов ответ: с подчеркнутой серьезностью он ссылается на зодиакальные аспекты и в других частях анкеты. Не­даром и на обложке всех двух десятков изданий «Анкеты» ненавязчиво красовались Весы…

Автор необычайно откровенен в своей оценке победителей во Вто­рой мировой войне, прямо сравнивая их поведение с угаром от наци­онал-социалистических триумфов в 1939—1942 гг. в самой Германии. Таким образом, Заломон обвиняет военную администрацию союзников в том, что с их приходом тоталитарный режим никуда не делся, а всего лишь поменялся ее источник. Фразы автора об относительности побе­ды, ставшие фоном к его мыслям и ощущениям в 1945-м, да и в 1939-м, можно воспринимать как горькую иронию в адрес победоносной гер­манской армии периода что Первой, что Второй мировых войн, демон­стрировавшей, однако, со временем явные признаки качественной де­градации. Предназначенный когда-то стать офицером, бывший кадет прекрасно видел это со стороны.

Обращает на себя внимание почти открытый его призыв (и это в конце 1940-х гг.) к особой манере сопротивления оккупации, свое­го рода внутренней эмиграции. Любые спекуляции на тему мужества автора «Анкеты», включая сомнения в искренности его самокритики, бессмысленны при учете одного только факта: он еще в лагере обещал американской администрации подробно описать происходящее с их благословения, перечислив фамилии и факты, а потом так и поступил.

Своим романом «Анкета» Э. фон Заломон сыграл важную роль в дискуссиях о так называемой «второй вине», о преемственности и терпимости к Третьему рейху в нарождающейся ФРГ, именно он требо­вал (и публично) генеральной амнистии на фоне массовых и истериче­ских акций против «предателей», против вернувшихся или бежавших и проч.^[15] Вероятно, как и в отношении истории Веймарской республики, именно Заломон мог бы претендовать на хотя бы часть лавров перво­открывателя и инициатора тех процессов осмысления и возрождения травмированного духа немецкой нации, которые и позволили ей оче­редной раз прийти к европейскому лидерству. Можно со всей уверенно­стью предполагать, что в ходе дискуссий в искусственно обогащенной интеллектуально среде американских лагерей для интернированных именно такую титаническую задачу Э. фон Заломон себе и ставил. Ему чрезвычайно повезло, что в ФРГ он получил возможность выска­зывать свои взгляды на болезненные темы моральной ответственности за случившееся в годы Третьего рейха публично и безо всяких пре­следований со стороны властей. А вот выступивший всего годом поз­же с резкой критикой всех создававшихся тогда мифов о моральной непричастности немцев к событиям Второй мировой войны и обви­нявший в недемократичности партийную систему ФРГ Фридрих Ленц (книга 1952 года «Отвратительный червь немецкой распри») за это се­рьезно поплатился.

Из-за своего антиамериканизма «Анкета» могла получить шанс на публикацию в социалистическом лагере, ведь ее полагали биографией «искалеченного нацизмом… и т. д.». В ГДР могли бы даже переиздать ее, подчеркнуто не включая (в отличие от ранних романов) в список запре­щенной литературы, а также с учетом заслуг старшего брата Заломона Бруно перед коммунистическим движением, но до этого так и не дошло. А по другую сторону Берлинской стены усиленный поток американ­ских кредитов, эффект «германского чуда» 50—бо-х гг. и прогрессиру­ющая интеграция ФРГ с бывшими противниками привели к тому, что бывшая бестселлером «Анкета» становилась все менее востребованной у немцев, пожелавших поскорее забыть о своих обидах на Запад в рам­ках Холодной войны с Востоком. Заломон же воспринимал вестерни- зацию ФРГ как ее колонизацию Западом, но оказался бессилен этому помешать. Автор «Анкеты» наблюдал, как становится все менее близок и понятен Германии. Очень может быть, что именно тогда ему многое бы дал отклик от восточноевропейского, от советского читателя, способ­ного взглянуть на описываемые события с совершенно иной, незнако­мой Заломону стороны. То же можно предположить и о не связанном европейской политической конъюнктурой, предубеждениями чуждого автору «Анкеты» атлантического мира, нуждающемся в более рельеф­ном представлении о Германии российском читателе, однако до этого Заломону дожить было не суждено.

Попытка западногерманского общества в 50—бо-х гг. поскорее за­быть слишком многое из того, в чем следовало бы разобраться, а не огульно осуждать, была особенно болезненна для тех, кто оказался вы­нужден оправдываться за то, о чем так долго и ранее всего предупреж­дал Заломон. На фоне тех, кто пытался как можно скорее перейти от личного покаяния к общим обвинениям, демонстрируя истинно нео- фитский жар в разоблачениях, Заломон выглядел более чем выигрыш­но. В отличие от инициатора крупнейшего «спора историков» в Герма­нии, да и во всей Европе второй половины XX столетия, Ф. Фишера, при нацистах гневно клеймившего либералов, а с конца 1950-х гг. писав­шего книгу за книгой с разоблачением преемственности агрессивных планов германских элит,^[16] Заломона, как бывшего соратника капитана Г. Эрхардта и приятеля другого капитана — Э. Рёма, вряд ли удалось бы обвинить в идейной поддержке нацистов и уж тем более в получе­нии полного набора выгод под личиной «старого борца» с золотым пар­тийным значком (хотя попытки доказать членство Заломона в НСДАП предпринимаются до сих пор). Разумеется, многие и тогда, и сейчас не верят в его непричастность к режиму Третьего рейха, весьма характерно напоминая этим американских следователей, беседовавших с автором будущей «Анкеты» в 1945—1946 гг.

Оправившись от очень непросто давшегося ему годичного заклю­чения, Заломон вновь оказался в кругу своих старых друзей, точнее тех из них, кто смог выжить к началу 1950-х гг. Однако ни о какой но­вой версии «консервативной революции», об активном политическом участии в еще одном восстановлении нации после второй за четверть века катастрофы речь не шла. Новый этап жизни прежних власти­телей дум оказался в чем-то более горьким, чем годы Третьего рей­ха.^[17] Жизнь их оставалась драматичной, однако в ней не было места никчемности. Заломон не побоялся быть честным к себе даже ценой скороспелых обвинений в перерождении, нерешительности, слабо­сти. Он никогда не отказывался от выступлений в массовой печати («Ди Цайт», например), не был подвержен гордыне или абсентеизму не­понятого гения.

Более того, в известной степени автор «Анкеты» в прямом смысле начал новую жизнь, в первую очередь — семейную, и наконец-то стал от­цом. Единственный сын пошел по его стопам, но лишь в лучшем смысле этого слова. В ФРГ, являвшейся, по его мнению, оккупированной стра­ной, Заломон продолжал писать, он был востребован и как сценарист, постепенно став незаменимым свидетелем нескольких эпох, тонким специалистом в нюансах германской действительности «позапрошлого режима». Он никогда не брался за сюжеты и фильмы ему чуждые или скучные. Зато по-настоящему отдавался работе над сценариями и кар­тинами, в которых видел шанс на будущее и на примирение с прошлым. Так, культовой стала трилогия «08/15», снятая другом Заломона П. Ма­ем по его сценарию на основе романа Г. Г. Кирста, автора нескольких книг о германских офицерах.

Логичным следствием его националистического неприятия исполь­зования разделенной Германии как плацдарма для противостояния сверхдержав стала поддержка антиколониальных движений в странах «третьего мира» и пацифизм. Ведя активную деятельность на ниве международного антиядерного движения, Заломон все чаще обращал­ся к историческим сюжетам, явно почувствовав в себе после «Анкеты» способность донести портрет эпохи, и не только той, в которой довелось жить самому. В какой-то степени соответствующий опыт он уже полу­чил: когда рассказывал своей возлюбленной Илле (1912 г. рождения) о временах своей молодости, которые та, разумеется, помнила весьма смутно, будучи представителем совершенно иного поколения, чем быв­ший лишь ю годами старше ее Э. фон Заломон.

Не следует думать, будто Э. фон Заломон изменился с годами ре­шительно во всем, хотя никто, увидев его в 1960-е гг., не поверил бы, что этот человек некогда был политическим террористом. По-своему он оставался столь же последователен и даже консервативен. Слишком походивших на него в юности наивных мечтателей 1968 г. он разочаро­вал: журналисту «Шпигеля» коротко и ясно на славе бунтаря Заломон сыграть не дал, отрицая возможность какой бы то ни было революции. Это было еще одним разочарованием тех его почитателей, кто не смог ему простить отказа от духа фрайкоров. Заломон с завидной твердостью воспринимал взлеты и падения своего авторитета, наблюдая пестрый набор недовольных им, задетых тем, что он остался радикалом или, наоборот, перестал им быть «как раз там, где надо». Его огромная по­пулярность при жизни и последующее подозрительно поспешное заб­вение доказывает только, что Германии уже к концу жизни Заломона было о чем вспомнить и без обращения к столь неприятной и для авто­ра «Анкеты» слишком недавней истории. Не случайно своего рода не­крологом, автоэпитафией ему стал посмертный выход в 1973 г. его по­следнего романа. Он назывался «Мертвый пруссак»…

Остается надеяться, что перевод лучшего из произведений Э. фон Заломона станет еще одним шагом к его возращению из конъ­юнктурного забвения. Разумеется, столь масштабный проект в совре­менной России по шансам его коммерческого успеха вполне сопоставим с обстоятельствами начала писательской карьеры автора «Анкеты», но это, по-своему, даже логично. И как сам Заломон никогда не стал бы писателем без фройляйн доктор Кверфельдт и Ровольта, так и этот перевод (даже фрагментами) не увидел бы свет без инициатора этого проекта — главы издательства «Владимир Даль», без всех, кто вложил в него свой труд и эмоции, без тех, кто сделал приемлемым не только русский текст, но и условия работы над ним, то есть моей семьи и дру­зей, а также — last but not least — Веры, Елизаветы и особенно Марины, прошедших с переводчиком весь этот путь, от 1-й страницы до 670-й.

Л. В. Ланник

---

^[1] Hermand J. Ernst von Salomon: Wandlungen eines Nationalrevolutionärs. Stuttgart; Leipzig, 2002. S. 28.

^[2] См.: Хаффнер С. История одного немца. М., 2017.

^[3]  См., напр.: Зачевский Е. А. История немецкой литературы времен Третьего рейха. М., 2016.

^[4] Хотя в конце 2017 г. оглушительный успех у зрителей по всей Европе имел самый дорогой в истории ФРГ сериал, основанный во многом на политических перипетиях 1929 г.

^[5]  См.: Klein M.-J. Ernst von Salomon. Eine politische Biographie. Limburg, 1994.

^[6]  Ernst von Salomon: Revolutionär ohne Utopie. Aschau i. Ch., 2002; Frohlich G. Soldat ohne Befehl. Ernst von Salomon und der Soldatische Nationalismus. Paderborn, 2017.

^[7]  Hermand J. Op. cit.; Walkowiak M. Ernst von Salomons autobiographische Romane als literarische Selbstgestaltungsstrategien im Kontext der historisch-politischen Semantik. Frankfurt/M. u. a., 2007.

^[8] Malinowski S. Vom Konig zum Führer. Sozialer Niedergang und politische Radikalisierung im deutschen Adel zwischen Kaiserreich und NS-Staat. В., 2003.

^[9] См. в том числе упоминаемый и Заломоном роман, открывший этот фено­мен, — роман, который переиздается до сих пор: Glaeser Е. Jahrgang 1902. Göttingen, 2013 (1928).

^[10] См., напр.: Stambolis В. Der Mythos der jungen Generation. Ein Beitrag zur politischen Kultur der Weimarer Republik. Diss. … Bochum, 1982.

^[11] Подробнее см.: Lindner М. Leben in der Krise. Zeitromane der Neuen Sachlichkeit und die intellektuelle Mentalität der klassischen Moderne. Mit einer exemplarischen Ana­lyse des Romanwerks von Arnolt Bronnen, Ernst Glaeser, Ernst von Salomon und Ernst Erich Noth. Metzler. Stuttgart, 1994.

^[12] Schüddekopf О.-Е. Linke Leute von rechts. Die nationalrevolutionaren Minderheiten und der Kommunismus in der Weimarer Republik. Stuttgart, i960.

^[13] См.: Fröhlich G. Soldat ohne Befehl. S. 347-348.

^[14] Каrо К., Oehme W. Schleichers Aufstieg. Ein Beitrag zur Geschichte der Gegenrevolution. В., 1933. S. 266—272.

^[15] См.: Frei N. Vergangenheitspolitik. Die Anfänge der Bundesrepublik und die NS- Vergangenheit. München, 2012. S. 10, 284—285.

^[16] См.: Фишер Ф. Рывок к мировому господству. Политика военных целей кайзеровской Германии в 1914—1918 гг. / Пер. с нем., комм, и пред. Л. В. Ланника. М., 2017.

^[17] Подробнее см.: Heyer R. «Verfolgte Zeugen der Wahrheit»: das literarische Schaffen und das politische Wirken konservativer Autoren nach 1945 am Beispiel von Friedrich Georg Jünger, Ernst Jünger, Ernst von Salomon, Stefan Andres und Reinhold Schneider. Dresden, 2008.